М. Шпиндлер Без названия 1960е

Свет появляется внутри, за текстом, за поверхностью или до нее, по ту сторону видимости, как раз там, где исчезает изображение. А исчезает оно в незаписанном и незагрунтованном холсте у Коротеева или сорванных фрагментах у Кошлякова, в осыпях на работах Щетинина, в утратах, в невидимости или невосполнимости, открытой в результате обнажения отсутствующего, недостающего, неявленного – самого начала, неизбежно включающего программу уничтожения всяких видимостей.

Очевидно, что видимости не нейтральны. Они появляются, чтобы править миром. Поэтому художник спрашивает – что делает мир таким, каким он показывается? Что я вижу? Что меняется в мире, когда я записываю его показания?

Созданная им поверхность картины – одновременно конец и новое начало искусства.

Для художника не существует никакой возможности быть объективным в изображении мира. Вглядываясь в повседневность, художник обнаруживает тайные ходы, где очевидна неполнота и неполноценность картины, которую критика представляет объективной. Объективность – избавление реальности от ощущения времени. Это видимость. Это осторожное ненастоящее время действия современной культуры.

Требование быть объективным художник воспринимает как обман, приглашение за стол переговоров между продавцами и потребителями художественной продукции. Когда сообщество говорит о существовании системы объективных оценок, оно говорит о том, что не желает быть обеспокоенным вторжением постороннего частного смысла в стройную иерархию ценностей коммунальной культуры.

Именно договор, ограничивающий место действия искусства, позволяет современности содержать практику, которую она соглашается называть «искусством», предъявляя его как необходимый элемент в программе выживания общества.

Искусство, которое мы называем экспрессионизмом и неоэкспрессионизмом – это элементы другой культуры. В ней нельзя договариваться об искусстве, как нельзя договариваться о том, что такое человек, его жизнь, его намерение и его язык. Искусство, как сама человечность, не условность, а вопрос о свободе, не договор, а вопрос о необходимости.

В ХХ веке помыслить искусство вне социального договора означало – разрушить коммуникативные системы современного мира.

Так видятся сегодня несуществующие поверхности Земли в районе Звенигорода – небесные сады в пейзажах Федора Семенова-Амурского; еще живой, но уже не спасшийся, уходящий мир все продумывающей, все читающей, все чувствующей Москвы маленьких переулков в картинах Леонида Зусмана; так рождается на глазах у зрителя язык живописи Антона Чиркова, появляясь из страшной немоты, из несотворенности, как в мучениях, когда художник не может даже подумать о том, чтобы приукрасить его. Художник остается один на один с «искусством», с тем, что происходит «помимо его воли». Он не заботится о том, чтобы его правильно поняли. И так происходит всегда, так и появляется искусство – всегда существуют языки, на которых отказывается говорить коммунальная культура, языки, в которых реализуется нереализованное настоящее.