Видно, так уж устроен человек: как только его отпускает страх неминуемой гибели, его снова начинают обуревать всевозможные страсти и страстишки, желания, и снова входит в свои права та система человеческих отношений, симпатий и антипатий, любовей и ненавистей, стремлений к достижению всяческих целей, словом, все то, что называется и из чего складывается ткань нашей повседневной жизни.

И мы забываем пережитые моменты ужаса, забываем о неизбежном, полагая, что так будет длиться вечно, и надо действовать, приобретать, укреплять, толкать, пробиваться… Ну а счастье? Всю жизнь, но особенно в молодости, я томился от неутоленных страстей, от неудачных романов, так как те девушки, которых я любил, меня не любили, а тех, которые меня любили, – я. Не стоит об этом. Я страдал от сознания слабости своего таланта, от отсутствия у меня зрительной памяти, которая нужна художнику, как абсолютный слух музыканту. От профессионального неумения, от вечного сомнения в своих силах, от недовольства своей внешностью. От сомнений в выборе профессии, пути. Были периоды, когда я на несколько лет бросал живопись и мнил себя порой актером, а порой поэтом. Всегда чего-то не хватало. Я никогда не испытывал того спокойного радостного состояния, которое, очевидно, и называется счастьем. И вот я задаю себе вопроc: а когда же я был все-таки хоть немного, хоть ненадолго счастливым? Может быть, когда в первый раз, сидя в полутемном кинозале, коснулся рукой той рыжей девушки, в конце концов вышедшей замуж не за меня. Или когда в первый раз прочитал стихи Вийона и Бодлера, и был полон восхищения

ими. Или когда мне впервые удалось написать маленький стишок…