Риттих Александр Александрович (1889 – 1945) Луна над рекой. Около 1920
Низкая луна над горизонтом и лунная дорожка на воде, похожая на литеру i – мотив, который Эдвард Мунк мог осмыслить как скольжение на грани видимого предела и предел видимого мира, как границу между видимым и невидимым и знамение перехода из одного состояния в другое, завершения – венца – прежнего порядка вещей и начала нового времени, новой действительности, нового отношения к действительности человека, открывшего в себе способность по-новому видеть мир. В конце прошлого, которого вдруг больше нет, поставлена, как над буквой i, точка луны, бледная, представляющая весь видимый мир в своём – новом свете; она – сама реальность и знак реальности, но уже другой, до её появления остававшейся неизвестной.
Это также форма анха – египетского знака вечной жизни, которая на картинах художника становится предчувствием и болезненным переживанием перемен, возвращающихся фигур танца болезни, любви, страха, рождений и гибели, сменяющих друг друга личных жизней. То, что прошло в жизни одного человека, начинается в жизни другого; теперь он знает о том, что произошло с прежними и ждёт его самого; он идёт навстречу определённости будущего, изменяя и не узнавая его, потому что для него всё это в первый раз, и мир им творится заново, как будто вечность вырастает из единственного его собственного решения. Вечная жизнь – это видение своей жизни в других существованиях. Это постепенное осознание того, что сам ты являешься таким же вместилищем и продолжением других жизней; это вечное возвращение к одним и тем же моментам осознания реальности и сопричастности человека природе, содержание которой тоже зависит от его представлений.
Та же самая луна светит на работе Александра Александровича Риттиха. Она ярко освещает другой берег, а этот уже не виден, его как будто вовсе нет, и представление о всяком «здесь» отныне неясно и неустойчиво; другой берег открывается перед глазами и всё залито водой, всё залито светом луны. Тема перехода повторяется в изображении ночной реки, впитывающей и отражающей сияние луны, повторяющей каждой волной зыбкость картины, нарисованной лунным светом на небе, на берегу, во всём ночном мире. Даже если быть там, где ты есть, на том берегу, откуда ты увидел эту луну, и не пытаться перейти реку по лунной дорожке, – всё равно, ты не сможешь быть прежним, теперь ты уже другой.
Этот пейзаж происходит из магической гоголевской прозы; его природа – сияющий божественный путь с небес на землю и постоянное, ежесекундное вочеловечивание вечности, переживание человеком светлого всеединства, как бы единосущности всего, что он видит, чем дышит, что знает и о чём говорит; и всегда неотвязное ощущение того, что свет заполняет весь мир и одновременно остаётся только истончённой занавеской, скрывающей такую же бесконечную и всё поглощающую тьму.
Вспоминается и другой текст, современный первым открытиям, сделанным в живописи Александром Риттихом. В популярном в начале двадцатого столетия романе Александра Амфитеатрова «Жар-Цвет» этот лунный свет на воде видится адептам древнего культа дорогой к мёртвым: «золотой столб лунного отражения разливался в целое серебряное море…» Мир прошедших жизней, открывающийся тому, кто последует за этим светом, – очень важная метафора времени. Вчерашний мир принадлежит и дню вчерашнему, а сегодня начинается новая жизнь. Vita Nuova. (По той же лунной дороге в середине двадцатого века пойдёт со своим собеседником прокуратор Иудеи Понтий Пилат в романе Михаила Булгакова.)
