Совсем другой город появляется на картинах Василия Коротеева и Григория Костюхина. Дело не в том, что это Москва. Группа «Путь живописи», сложившаяся, как и ленинградский «Круг», в 1926 году, шла действительно иным путем, хотя этот путь был так же современен и присущ искусству двадцатых.

Художники как будто сознательно игнорируют внешние приметы времени и всматриваются в его не очевидные состояния. Для изображения они выбирают старинные уголки Замоскворечья, тихие улицы, переулки, дворы. Такой выбор программно важен: это осознанный отказ от диалога с культурой фасадов; поверхностная, фиктивная историческая, а тем более, политическая опреленность не имеет отношения к их художественным задачам. Все пространство города светится внутренним светом, который придает изображенным предметам неустойчивость переходных состояний. «Бабий городок» Григория Костюхина мерцает мягким, неярким сиянием, розовым и зеленым; здесь не очень ясно время дня и года; здесь и уже знакомое смещение, отстраненность в выборе «своей» точки зрения на город — сверху, из окна, с крыши. Так же сверху, из окна своей комнаты на Новокузнецкой видит «Московский дворик» Василий Коротеев. Взгляд из глубины личного пространства художника заставляет город светиться и пульсировать ярким красным и сине-фиолетовым светом, как будто художник дает ему жизнь. Весь город и с ним весь мир, как он есть, приобретают новое, человеческое измерение. Всё — живое, и всё — внутренний мир, то есть личное решение человека. Человек и  пространство его существования находятся в физической или телесной сопринадлежности друг другу, а живопись — это и есть ощущение единого движения, ритма, единого дыхания живого мира и человека. В 1928 году картина экспортировалась на выставке «Пути живописи» в Париже. Восемьдесят лет спустя она продолжает быть живой участницей культурного процесса, элементом актуального смыслообразования, а не превратилась в архивный документ, имеющий исключительно музейное значение.

Григорий Костюхин

Федор Платов создал целостную пластическую систему: предметный  мир его натюрмортов не заполняет внешнее пространство, а создает его. Предметы теряют заданные им границы и перетекают один в другой, растягивая пределы друг друга, и, становясь чем-то иным, обретают новые пространственные характеристики и не оставляют возможности существования никакой пустоты.

Художник стремится помыслить и воплотить в произведении ту же материальную цельность мира, которую искусство пытается высказать со времени Леонардо; всё, что видится, составляет единое пространство реальности; ее предметность становится полупрозрачна и приоткрывает тайну взаимопринадлежности всего всему. Русскому искусству двадцатых годов свойственна постановка задач космического масштаба.