Собственная речь художника иногда звучала как эхо давно произнесённых слов, и его живопись связана с теми, ставшими историей, формами искусства, возникшими благодаря способности человека подняться над самим собой и над всеми условностями своего времени. В ней присутствует ощущение мощного, древнего, всеобщего начала первобытного или первозданного, примитивного, межкультурного, может быть, наивного народного искусства, которое никуда не может исчезнуть, уйти, потому что это первооснова всего, что стало и что прежде было искусством. Одновременно живопись Семёнова-Амурского говорит о нравственности как категории культуры, о свободе как о начале всякого искусства и его смысле, тем самым декларируя свою укоренённость в гуманистической традиции, покидающей искусство ХХ века. Его живопись появляется как неоспоримое свидетельство того, что искусство – как и мир, окружающий человека, содержит тайну, можно сказать, оно появляется оттого, что упирается в т а й н у. Тайна – это нераскрытый и, вероятно, принципиально нераскрываемый смысл, причём этот “смысл” – не просто информация, а объясняющее феномен творчества намерение человека. Искусство ценно как путь самопознания и освобождения человека от условностей времени, а не описания этого времени. Время ничего не значит – всё дело только в самом человеке.
Федор Семенов-Амурский "Южный пейзаж" 1941
В том, как Семёнов-Амурский связывает “самопознание” с “раскрепощением”, то есть с освобождением от догматизма, с невозможностью следовать тем путём, который согласно общепринятым нормам считается “правильным” в одной или другой культурной среде, а на самом деле просто преследует цель сохранить корпоративную конвенцию, подменяющую в современном обществе реальное искусство, снова начинает звучать речь автора “Самопознания”: “Всю мою жизнь я утверждаю мораль неповторимо-индивидуального и враждую с моралью общего, общеобязательного, Это есть непрятие никакой групповой морали, противление установленным этой моралью обязательным связям. … Отверженность я переживаю как отвержение мной. Я извергаю, а не меня извергают.” А Семёнов-Амурский отзывается на эту мысль: “Сам терплю людей, ибо и они меня терпят.”
Неудивительно, что эта позиция находит на практике много меньше сторонников, чем на словах. Жить так – значит противопоставить себя сообществу, которое воспринимает появление такой личности как попытку пройти путь в искусстве – в культуре – вне расписания, вне существующей иерархии или существующей системы, цель которой – поддерживать видимость объективной исторической ценности всего происходящего, что на самом деле является обыкновенным бюрократическим распределением степеней приближения к властным полномочиям, – это было в девятнадцатом веке, это было в советской России, это особенно актуально в начале третьего тысячелетия, и, разумеется, получения дивидентов. В системе современного искусства можно быть “за” или “против”, но важно быть в ней, главное – быть внутри, быть в диалоге с нею, поручить ей своё существование. Те, кто вне системы – это вечная проблема – и вчера, и сегодня, в идеальном варианте системы они не существуют, они лишние. Их нет ни в настоящем, ни в истории. Те из них, кого “не было” при жизни, не нужны и теперь. Модель современного искусства, опирающаяся на сверхбюрократизированные институты, музеи и фонды, намного ближе к реализации проектов антиутопий первой половины ХХ века, чем, например, модель современной экономики.
Именно поэтому неактуальное искусство Семёнова-Амурского (и ещё многих мастеров, его современников), представляется сегодня культурным феноменом огромного значения. Это самое неактуальное искусство России ХХ столетия даёт нам сегодня основания надеяться на возможность изменения самой системы смыслов, как обнаружения новых измерений существования русской культуры в прошлом и в наступающем веке.
