Александр Лабас. Играет на пианино. 1921
Авангард не чуждается насилия; он не уговаривает, не пропагандирует, не просвещает, это — само действие и оно как правило намеренно опровергает нормативность, корректность и толерантность доминирующей системы культуры. Именно поэтому искусство авангардистов до 1918 года и после обозначают два различных состояния культуры, однако это вовсе не означает, что всё искусство после революции утрачивает авангардистское содержание и пассионарность. Оно ведёт себя, как власть, представляет себя властью, играет во власть и, может быть, даже играет с властью, но властью не является. Складывается впечатление, что искусство авангарда в любой редакции в России всегда остаётся акратическим, то есть, вневластным языком, и размышляя об авангарде необходимо чувствовать грань, на которой язык искусства из маргинального и акратического переходит в состояние, когда он претендует на то, чтобы быть языком оформления государства и власти, когда он начинает вести себя, как закон, хотя ещё вчера упивался тем, что он — преступление.
Ещё один интереснейший вопрос — имеем ли мы основания говорить об авангарде в Европе и если да, то что такое европейский авангард и авангардизм и в чём отличие между русской и европейской версиями авангарда?
Можем ли мы мы предположить, что авангардизм в искусстве западной Европы связан с осознанием предельных (пограничных) состояний живописи как языка европейской культуры (Василий Кандинский) и постепенным уходом искусства из пространства языка ж и в о п и с и (Марсель Дюшан)? Можем ли мы связывать с авангардом какие бы то ни было радикальные события в языке искусства, пока они не становятся проектом таких же радикальных перемен в социальной системе организации человеческой жизни? Можем ли мы не осознавать того, что какими бы провокационными и эпатирующими ни были открытия французских художников после импрессионизма, они касались эстетической нормативности, пределов открытости и готовности современников к формам высказываний художников, но не оспаривали границ и пределов своего социального бытования? Они безусловно были связаны с ощущением и пониманием ценности действительной свободы художественного высказывания, внутренним требованием свободы языка современного искусства как правды и права, правды времени и своего личного права, но это ожидание не было связано с изменением социально-культурного бытования и функционирования искусства; в некоторой степени эти открытия связаны с последовательной демократизацией культуры, но это намерение очень далеко от революционизирующей тенденции русского авангарда 1910-х годов.
