Мир в картинах Зусмана кажется тем, что открывается художнику само, просто так. Этот мир уже здесь. Его не нужно искать и придумывать. Это его повседневная жизнь. Что-то, происходящее само по себе, помимо желания и без усилия художника, совсем рядом, совсем близко, но сначала как будто в тумане, не в фокусе.
Появляясь в картине, мир проясняется. Он становится яснее, он приближается, он на расстоянии вытянутой руки, на кончиках пальцев, его можно потрогать, он появляется как прикосновение, как возражение художнику, до конца не уверенному в его реальности. Все происходящее, все реальное становится собой только после того, как однажды становится искусством, только после того, как однажды прекращает индифферентное, безразличное существование. Это значит, что в работе художника регистрируются и проясняются некоторые здесь и сейчас просыпающиеся смыслы.
В произведении они оживают благодаря «личному» участию автора, который не говорит о дистанции между миром и человеком, между этими проснувшимися смыслами и пробудившейся осмысленностью. Нет другого основания, нет другого места. Что могло бы позволить художнику оставаться художником, если бы он был в состоянии отойти в сторону и посмотреть на мир? Этот мир очень странен.
Он совершенно материален. Может быть, слишком материален. И в то же время, эта материальная действительность – следствие или отражение человеческого участия, отношения, небезразличия.
Эта материальность – результат абсолютной объективности художника. Его ответственности за то, как все это становится заметным, как это показывается. Может быть, даже гипертрофированной ответственности.
Без усилия художника не появляется мир. Потому что то, каким он, этот мир, был вчера, существовал вчера, каким было искусство, позволявшее появляться и сохраняться этому вчерашнему миру, все это осталось там, в прошлом. Совсем рядом, но этого уже нет в настоящем. Сейчас художник должен снова и снова создавать мир, он не может лишить действительность своего участия – мир просто исчезнет.