Вот прошла моя выставка. Вывод: увидел себя первый раз целиком и оказался не таким, каким я мысленно себя представлял. Вместо серьезного и даже вдумчивого человека, каким я себе казался, увидел весельчака, нарядного, возможно, несколько пустоватого, ищущего в искусстве

развлечения или красоты развлечения. Да, жизнь – вещь несерьезная.

Возможен такой парадокс: там, где искусство свободно, слишком свободно, – там, в силу отсутствия препятствий, оно ослабеет, выродится, деградирует; а там, где оно испытывает пятидесятилетний гнет, издевательства, зажим, созреет полноценное искусство. Потому что только подлинное, стойкое, отжатое сумеет как-то сохраниться, выжить. Кто пройдет через страшный фильтр? Только сильные. Все то, что слабее, отсеется. Интересно, очень интересно, как наши потомки, «роясь в сегодняшнем окаменевшем говне», будут находить драгоценные слитки, свидетельства подлинного человеческого искусства.

Жизнь – вещь несерьезная… В самом деле, какая разница, жил ты или нет, была ли жизнь на планете или не была 114 и не будет? Для нас, то есть, для осознающих себя личностей, значимость жизни придает только неминуемое ее окончание. Это самое главное. Для всякого сознания невыносима мысль о чем-то неотвратимом. Это то «серьезное», и страх перед ним делает все наши действия чем-то значимым. В самом деле, животное, не владеющее предвидением, живет жизнью, полной игры, до последнего часа. И мне особенно, художнику, должно лелеять свою способность к игре – источнику счастья, свое бессмысленное, свою несерьезность…

Почти сорок лет прожил я в маленьком домике в Замоскворечье. В кривых переулках и тупиках между Якиманкой и Пятницкой до сих пор сохранились изрядно обветшавшие особнячки так называемого «замоскворецкого ампира». На территории, непосредственно примыкавшей

к саду А. Н. Островского, стоял домик, где я прожил долгие годы. Из его низко посаженных окон был виден этот уголок старой Москвы – точно такой, каким его видели люди в XIX веке. Странно было наблюдать, как в наши дни по тем же темным переулкам, сохранившим порой имена бывших домовладельцев, посланцами другого мира проносились огромные, ярко окрашенные, сверкающие металлом и лаком автобусы, троллейбусы и обтекаемые лимузины.

Пройдет еще немного времени, и современный могучий город поглотит знакомый с детства островок старой Москвы. Нет уже моего ветхого домика. И сам я теперь живу в высоком, красивом, удобном доме. Из моих новых окон видны совсем другие перспективы, бескрайняя панорама жилых массивов.

Снова и снова возникало отчаянное желание все бросить, прекратить, порвать, чего бы это ни стоило, уехать в Москву. А в Академии к тому времени чувствовалось начало «великих перемен», и это тоже подталкивало к отъезду. Зима уже кончилась, скупое ленинградское солнце все чаще, все теплее появлялось над городом. В очередное воскресенье, как всегда, пошел в Эрмитаж. Конечно, к Рембрандту. Когда солнечные лучи падают на «Данаю» и сливаются с рембрандтовским золотым дождем, возникает чудо. Молча смотрели на это удивительное зрелище, подобное небесным явлениям природы, затмениям Луны и Солнца, явлениям, всегда вызывавшим у зрителей чувство какого-то благоговения.

*

«Даная» — Портрет Веры, жены художника. В правом углу картины автор изобразил себя. Работа написана в комнате дома на Большой Полянке в Замоскворечье, где художник прожил большую часть жизни.

…Казалось, что натура, модель, будь это человек или группа предметов, есть высшая мера и высшая цель. Все дело в том, чтобы выразить себя, нет, нет, именно не себя, а свое отношение к увиденному с возможно большей точностью, ясностью… А как это сделать? Здесь и начинались мучения – история искусств предлагала множество всевозможных способов, систем, приемов, манер, наконец, правил, канонов. А он стоял один на один с безжалостной натурой, столь, казалось, близкой и столь неуловимой. Бывают такие сны: ты хочешь приблизиться, а оно, то есть, то, к чему ты стремишься, беззвучно удаляется от тебя, как бы растворяясь в пространстве. Гораздо проще сделать самому эту натуру, стать ее создателем, повелителем, и тогда все сомнения отпадут «сами собой». Вот так и поступали…

Работа книжного иллюстратора специфична. Она в какой-то мере напоминает работу актера, который, играя разные роли, каждый раз перевоплощается в новый облик, свойственный пьесе. Книжный иллюстратор тоже делает это, стараясь полнее выразить дух литературного произведения, проникнуть в замысел его автора, быть верным эпохе, – поэтому его индивидуальность в какой-то мере растворяется в характере

рукописи. Между тем, станковый живописец, когда он один, наедине с природой, когда он предельно искренен, должен всегда оставаться самим собой. В этом коренное различие в их творчестве, и мне, работающему в столь разных областях, приходится как-то соединять в себе эти противоположные начала.

Видно, так уж устроен человек: как только его отпускает страх неминуемой гибели, его снова начинают обуревать всевозможные страсти и страстишки, желания, и снова входит в свои права та система человеческих отношений, симпатий и антипатий, любовей и ненавистей, стремлений к достижению всяческих целей, словом, все то, что называется и из чего складывается ткань нашей повседневной жизни.

И мы забываем пережитые моменты ужаса, забываем о неизбежном, полагая, что так будет длиться вечно, и надо действовать, приобретать, укреплять, толкать, пробиваться… Ну а счастье? Всю жизнь, но особенно в молодости, я томился от неутоленных страстей, от неудачных романов, так как те девушки, которых я любил, меня не любили, а тех, которые меня любили, – я. Не стоит об этом. Я страдал от сознания слабости своего таланта, от отсутствия у меня зрительной памяти, которая нужна художнику, как абсолютный слух музыканту. От профессионального неумения, от вечного сомнения в своих силах, от недовольства своей внешностью. От сомнений в выборе профессии, пути. Были периоды, когда я на несколько лет бросал живопись и мнил себя порой актером, а порой поэтом. Всегда чего-то не хватало. Я никогда не испытывал того спокойного радостного состояния, которое, очевидно, и называется счастьем. И вот я задаю себе вопроc: а когда же я был все-таки хоть немного, хоть ненадолго счастливым? Может быть, когда в первый раз, сидя в полутемном кинозале, коснулся рукой той рыжей девушки, в конце концов вышедшей замуж не за меня. Или когда в первый раз прочитал стихи Вийона и Бодлера, и был полон восхищения

ими. Или когда мне впервые удалось написать маленький стишок…

Я вижу лицо, конечно, женское. Все замечаю – и цвет кожи, и строение частей его, и характер волос, и разные тряпки-шляпки, все эти и подобные им элементы, из которых строится образ. Иногда это удивительное сочетание цвета кожи лица и волос, губ. Иногда форма глаз, какой-то особенный взгляд. Словом, достаточно малейшего сигнала, и начинается работа. Все внимание сосредотачивается на этом, находятся все новые компоненты, но первичный удар где-то дремлет, погребенный под ворохом новых подробностей…

Самый трудный процесс конкретизации этого образа, который необходимо выразить языком ремесла – традиции, школы, принятой системы условных художественных символов. И как часто они побеждают. И как много труда надо затратить, чтобы не потух интерес, чтобы очистить, сохранить то зернышко, ради которого и загорелся весь сыр-бор. Но многие, многие художники берутся за кисть из желания проиллюстрировать ту или иную идею, идею, чаще всего, абстрактную… и искусства нет.

Я думал, как прекрасна мирная жизнь, как она удобна, потому что я этого раньше не замечал и не ценил. Почему всегда был чем-то недоволен, огорчен? Я мечтал, что если только вернусь невредимым, то буду всем, всем, всем доволен. Я думаю, что нет большего счастья, чем сесть за стол в простой, теплой и чистой комнате, опуститься на стул. Боже, какое это удобное приспособление – стул! И какое блаженство облокотиться о ровную, гладкую доску стола! Мне ничего больше не надо! Я вспомнил свою старую полутемную московскую квартиру с большой голландской печью, которая еле обогревала наши две комнаты. Маленькие, низко сидящие окна, мимо которых проходила бесконечная вереница теней прохожих и с грохотом появлялись тени красных трамваев, от шума которых сотрясались оконные стекла… И все-таки как это было чудесно! Неужели все это вернется вновь? И среди деревенской тиши вдруг показалось, что все возможно, что все вернется…

Мне чужда мысль, что картина является ценностью лишь сама по себе. Смысл ее я вижу в тех образах и ассоциациях, которые она вызывает, и чем богаче и шире их круг, тем она нужнее. И еще в ней выступает великая человеческая общность и преемственность, выражающиеся хотя бы в том, что мы, люди второй половины двадцатого века, летающие на огромных лайнерах, проникшие в космос и вступившие на Луну, так же как художник, отделенный от нас тремя столетиями, носивший пудреный парик и шелковые панталоны, веривший в Бога и почитавший короля, радуемся такому простому и прекрасному зрелищу, как простая тарелка, наполненная персиками с их бархатистой нежной кожицей, переливающейся голубыми и розовыми красками, или белый кувшинчик с синими узорами и воткнутым в него букетиком.