Арсений Шульц Обнаженная 1929

С другой стороны, можно читать термин «экспрессионизм» в плане раскрытия иного смысла. Экспрессионизм как состояние художественного языка. То, что программно критиковал Николай Пунин, когда писал: «…человек сорвался и пошел на нервах» [2]. То, что представляется неприемлемым адепту чистого, конструктивного, материального искусства «в экспрессионизме – это неограниченность даваемых им возможностей, отсутствие сопротивления: материал не пружинит, он снят эмоцией» [3]. Полемическая составляющая этого высказывания отступает на второй план перед констатацией факта: речь не идет о форме регистрации национальной или исторической художественной школы, реализовавшей одну из эстетических программ европейского искусства начала ХХ века. «Проблему экспрессионизма можно сделать проблемой всей русской литературы от Гоголя до наших дней, теперь она становится также проблемой живописи… даже конструктивизм становится экспрессивным» [4]. Таким образом, в процессах появления, становления и развития художественных языков, которые объединяются определением «экспрессионистические», критик усматривает постоянные намерения разных авторов. Ему слышатся устойчивые интонации, сопровождающие поиск способов выражения экстремальных состояний художественного языка.

Искусство предлагает говорить на языке, который не может быть принят как способ регистрации, хранения и передачи информации. То есть, конечно, язык искусства исполняет эту роль, но информация, о которой идет речь, сохраняет «подлинный» смысл до той поры, пока в ней оформляется картина ее «настоящего» состояния, пока информация и есть само настоящее событие и говорит об этом про себя, говорит о себе самой. Как только она начинает сообщать об искусстве в более широком, «историческом» смысле, она скрывается. Здесь начинается история.

Вопрос об экспрессионизме в русском искусстве ХХ века имеет отношение к истории. Но не только. Это вопрос о намерениях современной культуры, ее политики в области истории.