Василий Коротеев. Воробьевы горы, 1960-е

В это весеннее время, предшествующее празднику Пасхи, а тем более в апреле, пейзажи средней полосы России ещё как будто бесцветные, грязные, но они светятся, пропитанные и переполненные солнцем. Снег только сошёл, и ещё не везде; где-то земля раскисла в лужах и сияет так, что больно смотреть, а где-то уже стала пылью. Это особое состояние природы часто появляется на картинах Коротеева. Время года, полное ожиданием лета и возрождения жизни становится в них отражением состояния человека, отвечает на его мысли и его ожидания: он работает, понимая, что только в своём долгом, самостоятельном труде он, человек, которому было дано такое время и условия такой исторической эпохи, оказывается не связанным этими условиями, или этими условностями, превосходит их и появляется просто как живой человек, привносящий в мир свой опыт жизни. Сегодня — и, наверное, всегда — этот опыт оказывается очень ценным. Такое искусство и есть воскрешение к жизни. В нём происходит открытие мира, не похожего на трафаретные изображения, открытие мира живого. Он неповторим в личном опыте каждого человека, но одновременно — он один для всего человечества, он объединяет всех людей, когда-либо живших, живущих теперь и тех, кому ещё предстоит родиться. Здесь прерывается пустота, потому что замолкают языки условной реальности. Художник говорил о мире настолько современным языком, то есть настолько точно и глубоко прочувствованно, что эта живопись, этот язык -среди других языков живописи других времён — может показаться единственно правильным, единственно возможным и вечным.

Живопись Василия Андреевича Коротеева заставляет вспоминать слова, сказанные о нём его дочерью, Надеждой Васильевной Коротеевой: «Чтобы так писать, необходима у в е р е н н о с т ь  о т ч а я н и я. Я вспоминаю отца, его способность со злостью бросить мазок – просто так это не родится.»

Эти слова созвучны мысли Льва Шестова, записанной философом в книге «На весах Иова. Странствие по душам»: «Только человек, затерявшийся в вечности и предоставленный самому себе и своему безмерному о т ч а я н и ю, способен направить свой взор к последней истине.»

Немного выше Шестов пишет: «Чтобы увидеть истину, нужны не только зоркий глаз, находчивость, бдительность и т.п. – нужна способность к величайшему самоотречению. И не в обычном смысле. Недостаточно, чтобы человек согласился жить в грязи, холоде, выносить оскорбления, болезни, жариться в фаларийском быке. Нужно ещё то, о чём вещает псалмопевец: внутренно расплавиться, перебить и переломать скелет своей души, то, что считается основой нашего существа, всю ту готовую определённость и выявленность представлений, в которой мы привыкли видеть veritates aeternae. Почувствовать, что внутри тебя всё стало текучим, что формы не даны вперёд в вечном законе, а что их их нужно ежечасно, ежеминутно создавать самому.»