Юрий Савельевич Злотников. Композиция. 1990
«У меня совершенно не старческие мысли. И я совершенно не одряхлел эмоционально. Я не ощущаю тяжести своих 85 лет. Хотя тело меня подводит, мысли мои такие же, как были раньше, я немножко инфантильный… Но внутренне я не дряхлею.
Думаю, то же в последние годы испытывал Алексей Васильевич Каменский. Я знал Алёшу с 1943 года. Я помню их квартиру на Моросейке, тогда она называлась улицей Чернышевского, это была большая коммуналка, с большой кухней, где у них было, кажется, две комнаты. Первая комната была совсем большая, там был салон своего рода, туда постоянно приходили гости, и я любил туда приходить… Там царил его сводный брат Василий, которого рано не стало. Он был денди, но Алёша его принимал. Алёша, конечно, интересная личность. Своим однокашникам в школе и после в институте он всегда казался каким-то чудаком. Вообще же, человек он был очень закрытый, и было много вещей, которые он сильно переживал в душе, долго переживал, и мало кто знал об этом…
Как можно жить, не учитывая эту закрытость, которая повсюду, не учитывать эти закрытые вещи? Нам говорят — можно и нужно. Нам говорят, надо создавать и удерживать власть над публикой. Даже Пикассо не смог избежать этого, он был болен этой властью над публикой. Сегодня особенно много таких, как эстрадный эквилибрист Кабаков, каким был Пригов. Но нельзя играть безнаказанно. Люди легко заигрываются.
Так было всегда. Французы, например, всегда любили это наслаждение от цветового преферанса, в котором только видимость драматизма. А искусство всё-таки носит драматический характер. Цивилизацию нужно почувствовать как укус, как боль.
Интересна форма бытия, его исчерпанность, интересна та заноза, тот акт, из которого возникло бытие, больше всего интересно, как, из ничего возникла жизнь, этот момент для меня очень важен. Этот муравей — человек — продолжает быть тайной, и коровы не летят луну. Но так получается, что к сознанию человек идёт через испытания и так трудно понять, что бытийность — это дарение, только когда я приблизился к идее тварности, я что-то стал понимать…
Жизнь в России не может быть гармонично проста, это выход из простого состояния в сложное межсостояние, это история между двух легенд. Это язычество и культурная связь с Византией. Здесь необходимо сочувствие, необходима внимательность. Например, квадратные головы Семёнова-Амурского сначала мне страшно не нравились, а когда я вгляделся в полифонию его цвета, сказал, что это как Бах.
Я очень любил Россию. Люблю как культуру и принимаю это пушечное мясо, которое можно класть под танки, люблю это сознание, готовое надеть белую рубашку и умереть, и умирание, как высшее проявление жизни, и Пушкина, эфиопа, складывающего русский язык, и её эфемерность с огромным пространством… Я всегда мечтал жить в обсерватории. Когда я был в Израиле, я думал — пора ехать в Россию.
Я помню, как с дедушкой ходил в синагогу на Бронной, а мои родители были европейскими людьми… Мне повезло, мои родители были достойные люди. Жизнь так была построена в доме на Донской, где я жил с 1934 года на первом этаже, и я в одиночестве переживал загадочную сторону еврейства, а в художественной школе утром в Мураново я выходил и смотрел на восход солнца я думал, что это за таинственная Палестина…»
