Лев Аронов. Поздняя осень, 1961
Осень в Москве переполнена событиями художественной жизни. Москва стала городом искусств, и это так радует. Только хочется успеть везде поскорее, потому что кажется, что скоро это кончится, как осень пройдёт и будет как-то по-другому. События разного масштаба, но как можно судить, какие из них важнее?
Для Саши Аневского, я думаю, важна выставка Льва Ильича Аронова в МГХУ памяти 1905 года. Так же она важна и для меня. Его картины как будто появляются из одного из множественных личных миров, происходят из одной из личных историй и проходят сложный этап адаптации к тому пространству, которое принимает во внимание личные истории только тогда, когда само в состоянии их рассказывать, чтобы самому появляться в настоящем; на этой выставке яснее слышится тот тембр и та интонация, которая мне кажется уже знакомой, но она начинает завораживать; искусство серых дней; как важно, когда художник решается доверять своему голосу, который заглушается в пространстве большой культуры хором хорошо подготовленных исполнителей и слышен только тем, кто стоит рядом, и как теперь оказывается важно нам услышать этот голос; видят ли студенты училища за лаконичной манерой письма, за прозрачностью красочного слоя немногословность и безусловную точность высказывания, могут ли молодые люди видеть сквозь изображение и почувствовать эмоциональную культуру художника? Как современность воспринимает искусство, противоположное всякому стилизаторству? Это очень интересно.
Парижская школа в Пушкинском. Сутин. Ман Рей. Фужита, тот самый, который был напечатан на вышедшем не так давно сборнике стихов Олейникова. Очередь на Дали не становится меньше. Новая очередь, но не такая, конечно, выстраивается на Николая Ге. На Винзаводе продолжаются Люди и город, продолжается выставка Александра Гронского «Пастораль». Гронский – один из моих любимых фотографов. Когда-то в его работах мне послышалось звучание Брейгеля, ощущение открытого космоса, и с тех пор открытие мира, наполненного человечностью, чем бы она не была обусловлена, в каких бы нелепых, самим собой созданных условиях не появлялся и пропадал этот самый человек, дыхание, проявляющейся даже в очеловеченной пустоте, остаётся для меня самым важным компонентом его работ. В пресс-релизе выставки в галерее Photographer.ru сказано: он не то что дегуманизирован – он антропологичен. Я так не считаю. Говорить так и представлять интеллектуальность в обязательном обличье скептицизма, если не цинизма, мне кажется поверхностным модничанием. Гронский по-настоящему точен. Но эта точность как раз не поверхностна. На мой взгляд, это и есть вопрос о формах оживающей человечности. О воскрешении? Не знаю. В новой серии немного звучат интонации искусства XVIII столетия и искусства начала двадцатого, когда художники охотно играли с этими формами и мотивами. В ней, кажется, звучит смех. И не всегда весёлый. Он умеет сделать видимым переживание чудовищного разрыва между тем, что вложено в человека и тем, что человек вкладывает или выбрасывает в мир, пропасти между собственным существованием человека и бесконечной, безжизненной условностью воплощений его намерений.
Осень. Время искусства. АЕС+Ф: Allegoria Sacra. Открытие основной сцены Большого – но об этом даже неприлично говорить. Выставки вТретьяковке. Синий всадник. Биеннале. Об этом после.
