Беседы с Юрием Савельевичем. Он задаёт вопрос, я же должен ему на него ответить. Потом я, в свою очередь, должен спросить его о том же самом. Это правила разговора. С Новым годом. Что общего у Пикассо с Веласкесом? Земляные краски или земля, вглядывающаяся в тьму? Земная человечность, интригующая, играющая, нарушающая правила партий, правила игр земного порядка? Что преобладает в нём — в этом порядке? Может быть, там больше всего испуганного согласия стать его частью? Или всё-таки ещё больше, ещё больше дрожи космического хаоса, который стоит за дверью? Или это обыкновенное недалёкое высокомерие желания появиться в нём, как его особо ценная часть, и всё это ради того, чтобы сохранить себя, и это ужасает художника, особенно когда он наблюдает то же самое в самом себе? Он же как раз всегда различает в мире открытость, незащищённость, неприкаянность, голос исчезновения? Что это за появление, которое одновременно оборачивается отказом, пропажей и бегством? Другая история? Человечество играет своё время. Люди научились играть себя перед будущим, до которого им нет дела и которое должно будет разгребать его отходы и лечиться от его скотства. И снова рядится в платья и обличья времени, у которого, может быть и вовсе нет иного смысла, кроме короткого события — жизни одного человека?
Злотников вспомнил: «Кузнецов однажды сказал мне, что живопись должна быть как ожёг.» Я спросил: «Павел Варфоломеевич?» Он ответил: «Да, Павел Варфоломеевич.» Тогда я немного ожёгся. Я подумал, что время ужасно коротко, что времени очень мало, вот я слушаю голос, говорит человек, разговаривавший с участником «Голубой розы». Это происходит в 2014 году. Реальности пересекаются.
Злотников смотрит Веласкеса, его «Эзопа», и спрашивает — портрет ли это? Я отвечаю — нет. У Злотникова есть несколько портретов митрополита Антония Сурожского. Он говорит, что сейчас его очень интересует портрет, интересует изображение живого человека. Я спросил его — кого он пишет теперь? Он ответил, что написал свою соседку, дочь которой уехала учиться во Францию, и художника Юрия Альберта. Написал десять его портретов. По-моему, он писал это очень давно. Он спрашивает — в состоянии ли фотография отменить портретную живопись? Нет, конечно, в фотографии нет обязательного момента встречи, а портрет — это обязательно встреча, и не случайно приходит на ум этот очень важный смысл, это понятие из словаря митрополита Антония. Реальности пересекаются.
Через сорок минут он спросил меня о Романовиче, Беляковой, Жегине, Чекрыгине, об участниках «Маковца», о том, как убого показан «Маковец» в Третьяковской галерее. В заключение разговора сказал: «Русская безымянность — это то, что меня трогает в русской культуре».
