Жизнь Георгия Павильонова (1907 — 1937) значительна без больших событий и трагична без очевидных атрибутов «трагедии художника» в России ХХ века, за исключением, наверное, ранней смерти в возрасте 30-ти лет. Об этой трагичности (как о жертвенности) не легко говорить, потому что сознание невольно стремится сравнивать — чья судьба страшнее? Кто больше пострадал? Кто больше заслужил страданием? Чего заслужил? Внимания? Популярности? Известности? Эфирного времени? В намерении измерить страдание есть нечто приостанавливающее безусловность человечности. Это равносильно намерению измерить предательство или чужую боль.
В жизни Георгия Павильонова слышится дыхание судьбы. Это его судьба и судьбы поколения, может быть, даже судьба народа и судьба культуры. В этой истории важна не смерть, важна жизнь, в этой трагедии трагична не смерть, а судьба. В бескомпромиссности его поступков и решений, в пристальном внимании к нему со стороны соучеников и преподавателей, в лаконичности и какой-то всегда ученической сдержанности и скромности его картин звучит что-то очень большое и важное и появляется личность, необходимая для понимания нашего искусства, и, может быть, отчасти всей русской культуры двадцатых-тридцатых годов. Он словно пытался что-то выполнить, словно пытался услышать, уловить, понять, что ему предначертано, что станет правдой искусства, оправданием искусства перед всеми временами.
В 1937 году он не был репрессирован. Он умер от заболевания, которое было описано как саркома сердечного средостения. Разве это важно? Разве что-то изменилось от того, что художник не расстрелян, не замучен, а прожил 30 лет, оставил меньше ста работ и оказался забытым? Именно эти события в истории русской культуры требуют особо бережного и внимательного к себе отношения… Это и есть история.