Дневник дилетанта.
В субботу вечером в Бетховенском зале Большого театра состоялся концерт ансамбля La Voce Strumentale Дмитрия Синьковского и стал одним из самых ярких событий уходящего сезона.
Программа Viva Vivaldi! составлена почти исключительно из вещей, окружающих нас каждый день и так часто, что для многих они стали, наверное, почти незаметным фоном городской жизни, и вдруг они ожили; они прорастают сквозь знакомую и привычную форму и становятся живыми, трогательными, небанальными, и за ними оживает и начинает осознавать себя весь мир. Что может быть актуальнее Вивальди? Что может быть откровеннее барокко? Это был один из тех концертов, один из тех спектаклей, с завершением которого рождается чувство, что мир теперь не может быть таким, каким был прежде. Мир изменился. И для многих из тех, кто там был, это правда. Это бывает не часто. «Времена года» и «Alla rustica» прозвучали как откровения, почти неожиданно, совсем не заученно, поразительно современно, а вокальные «Cessate omai cessate» и «Gelido in ogni vena» потрясли чувственной откровенностью, и это качание между откровением и откровенностью весь вечер держало в напряжении всех присутствующих.
Во время исполнения Концерта для лютни (солист Лука Пианка, Швейцария) в зале погас свет, погас совершенно, некоторое время музыканты играли в кромешной темноте, потом зал рухнул аплодисментами, зажглись фонарики нескольких десятков камер… Музыка всё-таки затихла, потом свет включился, но не концертный, и всё, что происходило уже наполнило присутствующих ощущением чего-то необычного, заговора, сговора, понимания того, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Когда завершающая программу второго отделения «Зима» подходила к концу, у Синьковского на скрипке лопнула струна. Одно к одному.
По окончании концерта не менее четверти часа, больше, больше, слушатели не отпускали музыкантов, благодарили их стоя и улыбались. Счастье.
То, как LVS играет музыку барокко, снова наводит на мысль о том, что игра и представление— совсем не то же самое, что исполнение; игра доминирует над исполнением, здесь действие преобладает над стремлением к завершённой и самодостаточной форме. То есть форма не становится предельным смыслом художественного события, музыки, пения, а технической необходимостью точного высказывания, форма — только достоверность, иногда — точность, но это лишь выполнение некоторых предварительных условий культурного события. Наверное, и это понятно, это не главное.
В игре и в искусстве форма является предварительным условием важных событий в действительности, к которым в ней не существовало никаких предпосылок. Отчасти работа над формой — это процедура реабилитации и н о г о.
Мы создаём форму, чтобы в действительности произошло событие, которого не было в логике этой действительности. Форма — не главное, не самоцель, даже в барочной музыке, эта работа делается не ради овладения формой, а ради рождения души музыки; форма здесь вторична, и доминирует событие в музыке и жизни человека, удивительное движение, настроение, дыхание. Кстати, у Синьковского дыхание действительно становится частью звука ансамбля и это прекрасно.
У вас нет впечатления, что русская культура — музыка, живопись, поэзия — не всегда, но очень часто, в критических состояниях создаёт новую форму, может потратить огромные усилия на создание новой формы, чтобы пожертвовать ей, чтобы принести её в жертву сметающей её неоформленной, становящейся, неизвестной человечности?
