В продолжение разговора о Марке Шагале у Александра Ромма читаем:

«Никто так не сблизил живопись с поэзией, как Шагал. Ибо никто так смело не пользовался до него метафорой, гиперболой, метонимией, не олицетворял, нарушая закон земного притяжения, порывы человеческой души, душевные качества и свойства. Он создал свой язык, свою систему символов-знаков, свой миф о мире, о собственной биографии; судьбы еврейства воплотил в «летящем Агасфере», силы молодости – в мотивах левитации, похоть – в кроваво-фиолетовом Минотавре. У него оказался выразительный колорит, то липко-слащавый, то резко-кричащий. Я меньше люблю позднего Шагала с его умиротворёнными букетиками, пасторальными фантазиями, порхающими ангелочками. Здесь сказалось влияние Сомова, ученика мирискусника Бакста.

Я ценю Шагала как основоположника сюрреализма, наиболее созвучного нашему времени стиля бредовых фантазий и таинственных потенций подсознательного.

В заключение небольшой аннекдот: мы пошли как-то с Шагалом в ателье Гран-Шомьер (наброски). Множество народу, сопевшего от натуги и жары, сидя в этом большом амфитеатре, делало ученические рисунки, я был одним из этих тружеников, наименее удачливым. А Шагал? Он сделал за это время «творческий» рисунок: в его альбоме появился комичный рисовальщик;  смешно прищурив глаз, наклонившись вперёд от усилия, он мерил карандашом пропорции натурщицы, худой, длинной, принявшей искусственно академическую позу. Не я один почувствовал тогда зависть к этому «гуляке праздному». …

Ощущению русской стихии в её грозном, хаотическом обличье, с её хлыстовским умоисступлением и пассивностью мертвенного сна, с её скачками от фанатизма к безверию, от крайнего свободомыслия к позорнейшему рабству, от самоотверженности к грубейшему меркантилизму, от соборов и храмов Древней Руси, высот «Града Китежа», видений Рублёва и Врубеля, «Прекрасной дамы» и «Медного всадника» к пошлости соцреализма и мордвиновского «зодчества», – сопричастны его последние полотна.»